Две России

Первый советский летчик, с которым я встретился в Испании, в новой саламанкской тюрьме, был очень напуганный и буквально раздавленный происшедшим русский 24-летний юноша. Он все время ожидает расстрела, и каждый вызов из камеры его трагически пугает. Успокаиваю его, как могу. Меня деликатно оставляют с ним наедине.
Говорю ему, что нахожусь здесь проездом, что посещаю отдельно живущих, не имеющих своей церкви русских людей, и, узнав, что находятся здесь пленные русские люди, вознамерился непременно их посетить. Как священнику, мне это было разрешено. Спрашиваю его имя-отчество, откуда он, кто остался в России… Он — москвич. Расспрашиваю про некоторые знакомые места Москвы. Пленник немного приободряется, видя простоту моего разговора и доброжелательный взгляд мой…
Не знаю, приходилось ли мне в жизни кого-нибудь так жалеть, как жалел я, от всего сердца моего, этих трех русских людей — советских летчиков, сбитых над полем сражения в Испании, обожженных, взятых в плен и ожидающих военного над собой суда в стенах саламанкского заключения. Этот горький внешний плен был и образом, символом горького духовного плена, в котором они – и многие другие pycские люди – пребывают, служа своей русской жертвенной совестью антихристовому, антирусскому марксистскому материализму, надвинувшемуся на мир – вот через этих обманутых и обманувшихся простых русских людей. Не подстрекатели попадаются в плен, а ведь эти, обманутые…
В конце нашей беседы, Василий Николаевич еще более приободрился. С чуть выступившими у края глаз слезинками признался мне, что призывает имя Божие, обращается с молитвой к Богу…
Когда мы вышли из комнаты, где происходило наше свидание, русский легионер, бывший переводчиком на допросах, осведомился у пленника, не нужно ли ему чего. Конфузясь и как бы не веря в возможность просьбы со своей стороны, он, после повторного предложения, высказал маленькое пожелание. Оно было исполнено в тот же день.
Легионер-переводчик рассказывал мне, что красные пленники раньше были совершенно убеждены, что над ними белые проявят свое «белое зверство», о котором им много говорили. Каково же было их изумление, когда, тотчас по пленении их и обыске, найденная у одного из них сумма денег была взята… под расписку. Но и это не все. Пленнику сообщили в заключении, что он может располагать этой суммой по мере надобности.
Второй, еще более юный советский летчик лежал в больнице. При падении из аппарата, он сломал ногу и теперь лежал в отдельной комнате военного с госпиталя, пользуясь прекрасным и внимательным уходом. Ногу его положили в гипс. Настроение его было гораздо более бодрое, чем у других. Он решил заняться испанским языком, и — единственный из всех троих — улыбался. Широкое простое русское лицо. Впрочем, на этот раз, не без маленькой — тоже русской — хитринки. Родом он из Курска. Был у родителей его малый домишко в Курске. Из-за этого обстоятельства пришлось ему переехать в Москву… Будучи в Курске, певал в церковном хоре.
Сбили их – как он мне рассказывал – следующим образом: вылетело их четверо на разведку; полетали над белой территорией, на высоте 4000 метров. Вдруг, видит он, «задний», — поднимаются к ним с земли два истребителя. Дает знать пилоту: «давай ходу», а сам готовит пулемет. Но ход что-то мало прибавляется, а истребители все ближе и — «начинают»… Надо отвечать, а пулемет «заело»… Тут вспыхивает мотор на красном аппарате, обжигая передних, которые бросаются с парашютами вниз. Собеседник же мой замедлил несколько, но сильный толчок выбросил и его. Вылетая, он зацепился за аппарат и сломал ногу. Парашют смог раскрыть совсем около земли. Один из красных летчиков разбился. Трое были взяты в плен…
С этим, в наилучших условиях находящимся, был наименее глубокий разговор, открывший мне лишь внешнюю трагедию этой русской молодежи.
Третий, старший летчик – главный пилот – содержался в старой тюрьме, и, по-видимому, несколько строже. Он произвел очень неблагоприятное впечатление на следователей. Почти ничего не говорил, скрывал малейшее, во всем отговаривался незнанием, — даже по своей специальности. Известно только было, что он, как и другие, прибыл на пароходе в один из французских северных портов, откуда был направлен в Париж, где получил испанский паспорт, с коим переехал в Испанию. В СССР им предложили «исполнить ответственное задание». До Ленинграда они даже не знали – какое.
Этому «старшему» было 26 лет. На допросах он был сух и сумрачен. Меня встретил более чем сдержанно, даже совсем холодно. Нас опять оставили наедине… С благодарностью вспоминаю это выражение внимания и доверия к православному священнику со стороны преданных своей церковной культуре испанских властей.
Должен сказать, что начавшейся с внешнего разговор с этим коммунистом быстро нашел свою глубину, и был идейнее, чем разговоры с двумя младшими его товарищами, людьми более бытовой складки.
Как человек Георгий Михайлович (так он мне назвал свое имя) был, несомненно, цельнее и ярче. Не знаю, обстановка ли, мое ли искреннее доброжелательство, или что другое, но он снял с себя маску замкнутости. Он потеплел. Стал задавать мне идеологические вопросы социально-религиозного порядка. Я старался ему отвечать применительно к его психологии, к его понятиям. Трудно пересказать весь наш разговор, или хотя бы передать его непосредственность.
В ответ на мои мысли о ценности человека, о независимости этой ценности от наших убеждений, Георгий Михайлович спросил меня о ценности идеалов «свободы, равенства и братства» («неужели они не ценны?»).
Я отвечал ему, раскрывая в религиозном свете сущность не только этих понятий, но и вообще всего современного социализма… Я говорил о необычайной высоте человеческого достоинства только в свете религии, в свете бесконечной жизни; об истинном, христовом понимании свободы, равенства и братства и о полном непонимании этих идеалов у большинства людей. Низменное, материалистическое понимание их ведет к противоположному. Свобода должна придти, как освобождение человека от внутреннего зла. К этой свободе нельзя принудить насилием. Оттого Бог скрылся от мира — в любви, и открылся в любви; и чрез любовь только идет путь к настоящей свободе. Равенства настоящего тоже нельзя установить внешней силой. Равенство в мелких социальных правах и ничтожных материальных преимуществах — даже если бы оно было реально достижимо — разве есть истинное равенство?
Мы, люди, мало ценим равенство, которое у нас у всех уже есть на земле: равенство человеческого взора, обращенного вверх, а не вниз, как у животных. Братство же бессмысленно и нелогично без Бога, ибо только при наличии одного Отца мы можем быть братьями между собой.
«Я этого не слыхал раньше», – сказал Георгий Михайлович.
«Дорогой мой, скажите мне, – через некоторое время задал я в свою очередь вопрос, — есть ли какой-нибудь смысл в том, что маленький немецкий безбожный еврей Маркс, только и делавший в своей жизни, что на всех и на все плевавший и живший на чужой счет, этот Маркс становится теперь … богом! – кого? – Русского народа?!! Разве не наваждение, не обман, не фантасмагория это?!..»
Я вижу на лице безмолвного Георгия Михайловича прилив новой непосредственной внимательности. Это дает мне силу говорить.
В кратком изложении нашей беседы многое теряется; главное то, что можно было бы передать словами стихотворения Пушкина о картине, замалеванной «художником-варваром», с которой эти варварские краски спадают ветхой чешуей, и обнаруживается картина гения… Гений Всевышний – Господь Бог создал русского человека, дав ему глубокую душу, могущую ярко носить отпечаток этого гения. Но вот, пришли «маляры» и кистью варварской «замалевали» душу и пытаются еще малевать на русской душе…
Верую — не по одной только беседе с Георгием Михайловичем – в ниспадение «ветхой чешуей» варварских красок марксистского материализма с души русского человека.
Последней попыткой Георгия Михайловича укрыться в «спадавшую ветхую чешую» был его вопрос о Христе. На мое слово о том, что лишь во Христе и чрез Христа мы можем понять глубину жизни и великую ценность человека, Георгий Михайлович сказал: «Но – ведь Христос тоже был революционером»…
Я ответил ему, в каком смысле можно приложить ко Христу это именование (имевшее уже, по-видимому, для моего собеседника некое метафизическое значение — добра и света). Я сказал о том, какой переворот, какую «революцию» принес на землю Сын Божий – Христос; что эта революция против материализма евреев и язычников есть революция духа – великое внутреннее освобождение истинно-верующего человека от рабства злу, пороку, греху; освобождение от мучительных цепей эгоизма, видение бесконечного совершенства, нахождение новой и вечной жизни…
Георгий Михайлович совершенно видимо смягчался. Суровый и даже дерзостный перед военными следователями, от которых зависало его земное существование, он мне, священнику, неожиданно, и на мгновение, появившемуся пред его взором, и ничем не связанному с его дальнейшей участью, — открылся своей человеческой стороной.
Он, несомненно, почувствовал, что я говорю с ним от сердца, от добра. Что я не враг ему. Что, несмотря на то, что я «белый», «священник» (столь осмеиваемый в комсомольских журналах «поп»), я – человек. И, что он, несмотря на то, что он «красный» и «коммунист», – тоже человек, и что это оказалось наиглавным в самые трудные и ответственные часы его жизни. И это «самое главное» почувствовалось и принялось, насадилось как-то помимо его воли и стало «всходить». Оказалось какой-то новой реальностью, о которой он, теоретически, еще недоумевал, но которую он, практически, уже как-то видел.
Словно стыдясь, Георгий Михайлович сказал мне, что «не знает, есть ли Бог, или нет Бога». Я ответил ему, что он может это узнать. Пусть призывает Бога. Я сказал ему несколько слов, коими он может призывать Бога, войти в молитвенный необъяснимый опыт Его познания: «Господи, дай мне Тебя узнать»; «даруй мне Тебя познать»; «я не знаю Тебя, но хочу Тебя знать, Тебя почувствовать в мире и в жизни моей… откройся мне»… «Прости мне все грехи мои и все худое, что сделал я»…
Чуть приоткрыв дверь, нас попросили закончить наше свидание. Я, каюсь, в этом разговоре немного потерял чувство времени, и, только благодаря особому уважению испанцев к лицам священного сана, мы могли пробеседовать столь продолжительно. Это было свыше, подарком мне, и, может быть, чем-то еще большим для моего собеседника. Я ясно видел, что ему хотелось еще продолжать нашу беседу. Мы еще тепло проговорили нисколько минут. Я встал и обнял его. Он поцеловал меня и крепко, крепко пожал руку… Опаленное огнём вспыхнувшего аэроплана, его некрасивое лицо, с клочками бороды, было совсем иным.

Опубликовано в книге: “Испанские письма о воинстве”. Берлин, 1939 г.